Неточные совпадения
Он
вышел из луга и пошел по большой дороге
к деревне. Поднимался ветерок, и стало серо, мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе
света над тьмой.
— Ну, bonne chance, [желаю вам удачи,] — прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный от держания веера, и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем чтобы, как следует, быть вполне голою, когда
выйдет вперед,
к рампе, на
свет газа и на все глаза.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо
выходят, выбегают люди; попадая в круг его
света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся
к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
«Правда и
свет, сказал он, — думала она, идучи, — где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня… сердце? И сердце ли это? И ужели я резонерка? Или правда здесь!..» — говорила она,
выходя в поле и подходя
к часовне.
— Видишь, Надя, какое дело
выходит, — заговорил старик, — не сидел бы я, да и не думал, как добыть деньги, если бы мое время не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто на том
свете, а новых трудно наживать. Прежде стоило рукой повести Василию Бахареву, и за капиталом дело бы не стало, а теперь… Не знаю вот, что еще в банке скажут: может, и поверят. А если не поверят, тогда придется обратиться
к Ляховскому.
По дороге
к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был
свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть,
выходил уже от Катерины Ивановны.
Поэтому мы все больше и больше попадали во власть «того
света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший брат страшно закричал ночью и рассказал, что
к нему из соседней темной комнаты
вышел чорт и, подойдя
к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
— Так я вот что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а
к утру,
к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не
вышло. Так ты сейчас же этого инока Кирилла
вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
Абрамовна
вышла из его комнаты с белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым льдом через гостиную, она подошла
к столу и задула догоравшую свечу.
Свет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.
— Да и сделаю ж я один конец, — продолжал Василий, ближе подсаживаясь
к Маше, как только Надежа
вышла из комнаты, — либо пойду прямо
к графине, скажу: «так и так», либо уж… брошу все, убегу на край
света, ей-богу.
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих листьев и зажгли костер. Широкий столб веселого огня поднялся
к небу. Точно испуганные, сразу исчезли последние остатки дня, уступив место мраку, который,
выйдя из рощи, надвинулся на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам дубов, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая в красное пространство
света, то прячась назад в темноту.
Ромашов
вышел на крыльцо. Ночь стала точно еще гуще, еще чернее и теплее. Подпоручик ощупью шел вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его глаза привыкнут
к мраку. В это время дверь, ведущая в кухню Николаевых, вдруг открылась, выбросив на мгновение в темноту большую полосу туманного желтого
света. Кто-то зашлепал по грязи, и Ромашов услышал сердитый голос денщика Николаевых, Степана...
В ноябре, когда наступили темные, безлунные ночи, сердце ее до того переполнилось гнетущей тоской, что она не могла уже сдержать себя. Она
вышла однажды на улицу и пошла по направлению
к мельничной плотинке. Речка бурлила и пенилась; шел сильный дождь; сквозь осыпанные мукой стекла окон брезжил тусклый
свет; колесо стучало, но помольцы скрылись. Было пустынно, мрачно, безрассветно. Она дошла до середины мостков, переброшенных через плотину, и бросилась головой вперед на понырный мост.
В одиннадцать часов, только что он отперся и
вышел к домашним, он вдруг от них же узнал, что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё не могла схватить наша полиция, найден чем
свет утром убитым, в семи верстах от города, на повороте с большой дороги на проселок,
к Захарьину, и что о том говорит уже весь город.
Перед рассветом Хаджи-Мурат опять
вышел в сени, чтобы взять воды для омовения. В сенях еще громче и чаще, чем с вечера, слышны были заливавшиеся перед
светом соловьи. В комнате же нукеров слышно было равномерное шипение и свистение железа по камню оттачиваемого кинжала. Хаджи-Мурат зачерпнул воды из кадки и подошел уже
к своей двери, когда услыхал в комнате мюридов, кроме звука точения, еще и тонкий голос Ханефи, певшего знакомую Хаджи-Мурату песню. Хаджи-Мурат остановился и стал слушать.
Я
вышел на крыльцо в сопровождении Мануйлихи. Полнеба закрыла черная туча с резкими курчавыми краями, но солнце еще светило, склоняясь
к западу, и в этом смешении
света и надвигающейся тьмы было что-то зловещее. Старуха посмотрела вверх, прикрыв глаза, как зонтиком, ладонью, и значительно покачала головой.
— Вы предпочитаете хроническое самоубийство, — возразил Крупов, начинавший уже сердиться, — понимаю, вам жизнь надоела от праздности, — ничего не делать, должно быть, очень скучно; вы, как все богатые люди, не привыкли
к труду. Дай вам судьба определенное занятие да отними она у вас Белое Поле, вы бы стали работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то
вышла бы для других; так-то все на
свете и делается.
— Постой-ка!.. Ведь это, никак, придется близко святой?.. Ну так и есть!.. Мне сказывала мамушка Власьевна, что в субботу на Фомино воскресенье ей что-то ночью не послалось; вот она перед
светом слышит, что вдруг прискакали на боярский двор; подошла
к окну, глядь: сидит кто-то в телеге, руки скручены назад, рот завязан; прошло так около часу,
вышел из хором боярский стремянный, Омляш, сел на телегу подле этого горемыки, да и по всем по трем.
Иногда у могилы я застаю Анюту Благово. Мы здороваемся и стоим молча или говорим о Клеопатре, об ее девочке, о том, как грустно жить на этом
свете. Потом,
выйдя из кладбища, мы идем молча, и она замедляет шаг — нарочно, чтобы подольше идти со мной рядом. Девочка, радостная, счастливая, жмурясь от яркого дневного
света, смеясь, протягивает
к ней ручки, и мы останавливаемся и вместе ласкаем эту милую девочку.
Пули с визгом летали по улице, свистели над его головою, но ему было не до них; при
свете пожара он видел, как неприятельские стрелки бегали взад и вперед, стреляли по домам, кололи штыками встречающихся им русских солдат, а рота не строилась… «
К ружью!
выходи! — кричал во все горло Зарядьев, стараясь высунуться как можно более.
Я попросил у нее прощения за жестокий урок и отдал ей,
к великому ее удивлению, все восемьдесят. Она робко замерсикала и
вышла… Я поглядел ей вслед и подумал: легко на этом
свете быть сильным!
К следующему дню снег наполовину стаял. Кое-где проглянула черная земля, а
к вечеру прихватило чуть-чуть изморозью. Воздух стал прозрачнее для
света и звуков. Шум поездов несся так отчетливо и ясно, что, казалось, можно различить каждый удар поршней локомотива, а когда поезд
выходил из лощины, то было видно мелькание колес. Он тянулся черной змеей над пестрыми полями, и под ним что-то бурлило, варилось и клокотало…
— Расстался… и нехорошо расстался, оскорбительно, неловко, гласно, и без нужды гласно… Сам я плакал, и она плакала, и черт знает что произошло… Гордиев узел какой-то затянулся — пришлось перерубить, а больно было! Впрочем, все на
свете устроивается
к лучшему. Она
вышла замуж за хорошего человека и благоденствует теперь…
«Чай он, мой голубчик, — продолжала солдатка, — там либо с голоду помер, либо
вышел да попался в руки душегубам… а ты, нечесанная голова, и не подумал об этом!.. да знаешь ли, что за это тебя черти на том
свете живого зажарят… вот родила я какого негодяя, на свою голову… уж кабы знала, не видать бы твоему отцу от меня ни
к…..а!» — и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы несчастного, который, прижавшись
к печи, закрывал голову руками и только по временам испускал стоны почти нечеловеческие.
Утром до
свету он отправился
к куму, а Настя целый день просидела в темной овинной яме, холодная и голодная. Разнесся слух, что Степан пропал и Настя пропала. Варвара тут же решила, что они сбежали вместе. Целый день об этом толковали на хуторах. У Прокудиных в избе все молчали и нехотя отвечали соседям, приходившим расспрашивать, что? да как? да каким манером она
вышла? в какую пору и куда пошла?
Несомненные чему признаки из нижеследующего явствуют: во-1-х, оный злокачественный дворянин начал
выходить часто из своих покоев, чего прежде никогда, по причине своей лености и гнусной тучности тела, не предпринимал; во-2-х, в людской его, примыкающей о самый забор, ограждающий мою собственную, полученную мною от покойного родителя моего, блаженной памяти Ивана, Онисиева сына, Перерепенка, землю, ежедневно и в необычайной продолжительности горит
свет, что уже явное есть
к тому доказательство, ибо до сего, по скаредной его скупости, всегда не только сальная свеча, но даже каганец был потушаем.
У старика всегда была склонность
к семейной жизни, и он любил свое семейство больше всего на
свете, особенно старшего сына-сыщика и невестку. Аксинья, едва
вышла за глухого, как обнаружила необыкновенную деловитость и уже знала, кому можно отпустить в долг, кому нельзя, держала при себе ключи, не доверяя их даже мужу, щелкала на счетах, заглядывала лошадям в зубы, как мужик, и всё смеялась или покрикивала; и, что бы она ни делала, ни говорила, старик только умилялся и бормотал...
Как-то утром они о чем-то повздорили. Таня заплакала и ушла
к себе в комнату. Она не
выходила ни обедать, ни чай пить. Егор Семеныч сначала ходил важный, надутый, как бы желая дать понять, что для него интересы справедливости и порядка выше всего на
свете, но скоро не выдержал характера и пал духом. Он печально бродил по парку и все вздыхал: «Ах, боже мой, боже мой!» — и за обедом не съел ни одной крошки. Наконец, виноватый, замученный совестью, он постучал в запертую дверь и позвал робко...
Ераст. Зачем же я буду лгать. Я лгать пробовал, да ничего хорошего не
вышло, так уж я зарок дал. А если бы вы сами настоящую любовь и ласку от мужчины видели, совсем дело другое-с; душевность ваша не иссякнет,
к людям вы не в пример мягче и добрей будете, всё вам на
свете будет понятней и доступней, и все ваши благодеяния будут для всякого в десять раз дороже.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь
свет,
Торговали мы конями,
Все донскими жеребцами,
А теперь нам
вышел срок —
И лежит нам путь далек:
Мимо острова Буяна
В царство славного Салтана…»
Говорит им князь тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану...
Но горячая любовь
к природе и живым творениям, населяющим божий мир, не остывала в душе моей, и через пятьдесят лет, обогащенный опытами охотничьей жизни страстного стрелка и рыбака, я оглянулся с любовью на свое детство — и попытки мальчика осуществил шестидесятилетний старик:
вышли в
свет «Записки об уженье рыбы» и «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии».
Солнце из-за рощи
выходило к нам навстречу и потоками пылающего
света обливало всю окрестность.
Знаю, знаю, маточка (спешит он прибавить, обращаясь
к Вареньке), что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности, по правде-истине, — зачем одному еще во чреве матери прокаркнула счастье ворона-судьба, а другой из воспитательного дома на
свет божий
выходит?
Человек пошел
к солнцу и сказал: «Солнце! моя девочка хочет
выйти замуж за того, кто сильнее всех на
свете.
Чужая рука расстегивала единственную пуговицу, портки спадали, и мужицкая тощая задница бесстыдно
выходила на
свет. Пороли легко, единственно для острастки, и настроение было смешливое. Уходя, солдаты затянули лихую песню, и те, что ближе были
к телегам с арестованными мужиками, подмаргивали им. Было это осенью, и тучи низко ползли над черным жнивьем. И все они ушли в город,
к свету, а деревня осталась все там же, под низким небом, среди темных, размытых, глинистых полей с коротким и редким жнивьем.
В два часа в дымовом отверстии показалась первая полоска занимавшегося
света. Вместе со
светом прошел и наш страх. Мы решили
выйти из балагана и расследовать дело. Предварительно была выпущена собака, которая сейчас же с оглушительным лаем пропала в траве. Она повела нас прямо
к ключику. Дело сейчас же разъяснилось. У самого ключика вся трава была смята, — приходили на водопой олени.
Перекрестился Жилин, подхватил рукой замок на колодке, чтобы не бренчал, пошел по дороге, — ногу волочит, а сам все на зарево поглядывает, где месяц встает. Дорогу он узнал. Прямиком идти верст восемь. Только бы до лесу дойти прежде, чем месяц совсем
выйдет. Перешел он речку, — побелел уже
свет за горой. Пошел лощиной, идет, сам поглядывает: не видать еще месяца. Уж зарево посветлело и с одной стороны лощины все светлее, светлее становится. Ползет под гору тень, все
к нему приближается.
Уж стал месяц бледнеть, роса пала, близко
к свету, а Жилин до края леса не дошел. «Ну, — думает, — еще тридцать шагов пройду, сверну в лес и сяду». Прошел тридцать шагов, видит — лес кончается.
Вышел на край — совсем светло, как на ладонке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой, огни горят, тухнут, дым стелется и люди у костров.
А Кишенский не мог указать никаких таких выгод, чтоб они показались Глафире вероятными, и потому прямо писал: «Не удивляйтесь моему поступку, почему я все это вам довожу: не хочу вам лгать, я действую в этом случае по мстительности, потому что Горданов мне сделал страшные неприятности и защитился такими путями, которых нет на
свете презреннее и хуже, а я на это даже не могу намекнуть в печати, потому что, как вы знаете, Горданов всегда умел держаться так, что он ничем не известен и о нем нет повода говорить; во-вторых, это небезопасно, потому что его протекторы могут меня преследовать, а в-третьих, что самое главное, наша петербургская печать в этом случае уподобилась тому пастуху в басне, который, шутя, кричал: „волки, волки!“, когда никаких волков не было, и
к которому никто не
вышел на помощь, когда действительно напал на него волк.
Все это было напечатано и
вышло в
свет, а на другой день
к Кишенскому влетела Ванскок и, трепля косицами и раздувая ноздри, потребовала внимания
к листу бумаги, измаранному ее куриными гиероглифами.
Катя встала, на голое тело надела легкое платье из чадры и босиком
вышла в сад. Тихо было и сухо, мягкий воздух ласково приникал
к голым рукам и плечам. Как тихо! Как тихо!.. Месяц закрылся небольшим облачком, долина оделась сумраком, а горы кругом светились голубовато-серебристым
светом. Вдали ярко забелела стена дачи, — одной, потом другой. Опять осветилась долина и засияла тем же сухим, серебристым
светом, а тень уходила через горы вдаль. В черных кустах сирени трещали сверчки.
— Сейчас. Савельич, голубчик! — заговорил голос Гуськова, подвигаясь
к дверям палатки, — вот тебе десять монетов, поди
к маркитанту, возьми две бутылки кахетинского и еще чего? Господа? Говорите! — И Гуськов, шатаясь, с спутанными волосами, без шапки,
вышел из палатки. Отворотив полы полушубка и засунув руки в карманы своих сереньких панталон, он остановился в двери. Хотя он был в
свету, а я в темноте, я дрожал от страха, чтобы он не увидал меня, и, стараясь не делать шума, пошел дальше.
Люди считали мать Беко колдуньей. Она никуда не
выходила из своего жилища, точно боялась солнечного
света. Зато
к ней охотно шли темные, наивные жители бедного квартала. Она гадала им на картах, зернах кукурузы и кофейной гуще.
Им владело чувство полного отрешения от того, что делалось вокруг него. Он знал, куда едет и где будет через два, много два с половиной часа; знал, что может еще застать конец поздней обедни. Ему хотелось думать о своем богомолье, о местах, мимо которых проходит дорога — древний путь московских царей; он жалел, что не пошел пешком по Ярославскому шоссе, с котомкой и палкой. Можно было бы, если б
выйти чем
свет, в две-три упряжки, попасть поздним вечером
к угоднику.
— Бывало,
выходишь в лавку чуть
свет…
к девятому часу я уж совсем озябши, рожа посинела, пальцы растопырены, так что пуговицы не застегнешь и денег не сосчитаешь.
«Адам был мужчиною, равно как и женщиной, но и не тем, и не другим, а девою, исполненною целомудрия, чистоты и непорочности, как образ Божий; он имел в себе и тинктуру огня и тинктуру
света, в слиянии которых покоилась любовь
к себе как некий девственный центр, как прекрасный райский розарий, сад услад, в котором он сам себя любил; чему и мы уподобимся по воскресении мертвых, ибо, по слову Христа, там не женятся и не
выходят замуж, а живут подобно ангелам Божиим» [T. V. «Mysterium magnum», с. 94.].
Хотя ничего не делается вдруг, хотя достохвальные усилия московских князей от Калиты до Василия Темного приготовили многое для единовластия и русского внутреннего могущества, но Россия только при Иоанне III как бы
вышла из мрака
к свету, из мрака, среди которого не имела ни твердого образа, ни полного государственного бытия.
Когда в «
свете» узнали, что князь Луговой
вышел в отставку и уезжает
к себе в имение, — это только подтвердило пущенный слух о его сумасшествии.
Я перечла, что написала сегодня. Как это странно! Никто мне не подсказывает, а ведь я пришла
к тому самому, что говорит Домбрович. И
выходит, что нужно помириться с этим
светом, au risque de chercher midi à quatorze heures! [рискуя искать невозможного! (фр.).]
Николай Павлович, несколько успокоившись и усевшись в кресло, рассказал им, что идя
к ним, они с Кудриным проходили по Кузнецкому мосту; вдруг у одного из магазинов остановились парные сани и из них
вышла молодая дама, которая и прошла мимо них в магазин. Эту даму Николай Павлович разглядел очень пристально, так как
свет из окон магазина падал прямо на ее лицо и готов прозакладывать голову, что это была не кто иная, как Екатерина Петровна Бахметьева.